Не гонять мне лошадок ко броду,
Над обрывом у тихой реки.
Не бросаться размашисто в воду
От щемящей любовной тоски.
Не ходить мне ночными лугами,
У костра не обжечься ухой…
Я убитый, с босыми ногами,
Еду в рай под дырявой дохой,
На телеге, считая все кочки.
Мама, вспомнишь ли ты обо мне?
Сапоги у возницы в мешочке,
Те, что справили мне по весне.
Я расстрелян вчера спозаранок,
Без суда и зачтенья вины,
Из-за новых сапог и портянок,
По законам гражданской войны.
Дед мой был в прошлый век атаманом.
Я был тоже казак хоть куда,
А теперь… порасту я бурьяном,
Прорастёт из меня лебеда.
Станет вечной посмертною мукой,
Как стоял под стволом босиком
Перед той распоследней падлюкой,
Мне назвавшей себя — казаком.
Вот такие вот нынче законы
В этой проклятой богом войне.
Не ходить мне на лодке в затоны.
Мама, мама, поплачь обо мне.
Над обрывом у тихой реки.
Не бросаться размашисто в воду
От щемящей любовной тоски.
Не ходить мне ночными лугами,
У костра не обжечься ухой…
Я убитый, с босыми ногами,
Еду в рай под дырявой дохой,
На телеге, считая все кочки.
Мама, вспомнишь ли ты обо мне?
Сапоги у возницы в мешочке,
Те, что справили мне по весне.
Я расстрелян вчера спозаранок,
Без суда и зачтенья вины,
Из-за новых сапог и портянок,
По законам гражданской войны.
Дед мой был в прошлый век атаманом.
Я был тоже казак хоть куда,
А теперь… порасту я бурьяном,
Прорастёт из меня лебеда.
Станет вечной посмертною мукой,
Как стоял под стволом босиком
Перед той распоследней падлюкой,
Мне назвавшей себя — казаком.
Вот такие вот нынче законы
В этой проклятой богом войне.
Не ходить мне на лодке в затоны.
Мама, мама, поплачь обо мне.